Он поспешно вскочил и коленом зацепил край стола.

– Клэй… будь добр.

В первый раз Клэй вгляделся в лицо напротив. Это было мое лицо, только старше, и в глазах не было огня. Остальное – темные волосы и даже усталость – были те же.

Он аккуратно отодвинул стул, и тут Убийца поднял ладонь.

– Постой.

Но Клэй уже изготовился шагать, и не просто через порог.

– Нет, – сказал он. – Я…

Снова ладонь. Грубая и мозолистая. Руки рабочего. Он взмахнул ладонью, будто отгоняя муху от именинного торта.

– Тс. Ты думаешь, там что?

Это означало: «Что же заставило тебя все-таки приехать?»

Клэй слышал только насекомых. На одной ноте.

Потом – мысль о чем-то великом.

Он стоял, склонившись над столом. Он солгал, сказал:

– Ничего.

Но Убийцу это не обмануло.

– Нет, Клэй. Там то, что тебя сюда привело, но ты боишься, поэтому легче сидеть и спорить.

Клэй выпрямился.

– Да вообще о чем ты?

– Я говорю, это нормально…

Он оборвал фразу и не спеша окинул Клэя взглядом. Мальчишку, которого не мог обнять или потрогать.

– Не знаю, сколько ты вчера простоял там, под деревьями, но у тебя была причина выйти.

Черт.

От этой мысли обдало жаром.

Он видел меня. Весь день.

– Не спеши, – сказал Убийца. – Поешь. Потому что завтра я тебе должен показать – тебе нужно это увидеть.

Что касается Майкла и Эбби Данбаров, то, пожалуй, пора спросить: в чем заключалось их истинное счастье?

В чем заключалась истина?

Истинная истина?

Начнем с художества.

Безусловно, Майкл умел писать хорошо, и нередко прекрасно: умел передать сходство, увидеть предметы особым образом. Мог это все положить на холст или бумагу, но всегда понимал: ему приходится трудиться в два раза больше, чем другим студентам, они все так или иначе успевали быстрее его. А поистине талантлив он был в одном только деле, которым и любил заниматься.

Он хорошо писал Эбби.

Несколько раз он собирался окончательно забросить учебу.

Его останавливало одно – оказаться в глазах Эбби проигравшим. Так что он доучился. Как-то вытянул на хороших письменных работах и приливах мастерства, когда вставлял ее хотя бы на задний план. Кто-нибудь всегда говорил: «О, вон тот кусок мне нравится». И труд, и талант включались только для нее.

Для дипломной работы он нашел выброшенную дверь и расписал обе ее стороны. На одной стороне Эбби тянется к ручке, на другой – уходит прочь. Входит она подростком: девочка в школьной форме, та самая мосластая нежность и бесконечность волос. А на обороте, уходит – на каблуках, с короткой стрижкой, серьезная и деловитая – бросая взгляд через плечо на все, что было между. Получая отзыв, он уже знал, что там будет сказано. И не ошибся:

А что бы ни лежало между этими двумя образами, было ясно, что по другую сторону дверей у этой дамы все будет хорошо – особенно без него, как оно и вышло.

Вернувшись в большой город супружеской парой, они сняли небольшой домик на Пеппер-стрит. Номер тридцать семь. Эбби нашла работу в банке – в первом же месте, куда обратилась, – а Майкл работал на стройках и писал в гараже.

Удивительно, как быстро побежали трещины.

Не прошло и года.

Стали очевидны некоторые вещи, например, что все решения были ее идеями.

Снять этот домик, купить эти тарелки с черной каймой.

Они отправлялись в кино, когда это приходило в голову ей, а не ему, и если она, получив диплом, сразу вырвалась вперед, Майкл оставался все там же, на тех же строительных плитах; как будто она была жизненной силой, а он просто жизнью. Начало конца было таким.

Ночь.

Кровать.

Эбби вздохнула.

Он поднял голову.

– Что ты?

Она ответила:

– Не так.

И покатилось: «Покажи как», а в ответ – «Я не могу тебя больше учить» и «Что ты имеешь в виду?» И вот она села в постели и сказала: «Только то, что я не могу тебе все показывать, водить за ручку. Ты должен сам находить».

Майкла потрясло, как хладнокровно она обрушивала на него удары, а темнота тем временем прижималась к окну.

– За все время, что мы вместе, думаю, ты ни разу по-настоящему не…

Она умолкла.

– Что?

Она еле заметно сглотнула, готовясь.

– Не предлагал.

– Не предлагал? Ты про что?

– Ну, не знаю… про все – где нам жить, что делать, что есть, где, когда и как нам…

– Господи, я…

Она расправила плечи.

– Ты никогда не берешь меня, чтобы вдруг. Никогда не даешь почувствовать, что тебе нужно взять меня во что бы то ни стало. А все время это так, как…

Ему не хотелось знать.

– Как что?

Чуть смягчив тон:

– Как с мальчиком, которого я уложила на пол тогда, у себя в комнате.

– Я…

Но дальше ничего не последовало.

Только «я».

Я и ничтожность.

Я и оползание, и вещи, брошенные на спинку стула, – а Эбби еще не закончила.

– А может, и все остальное, как я сказала…

– Все остальное?

Комната казалась сшитой и должна была разорваться.

– Не знаю…

Она снова выпрямила спину для храбрости.

– Может, без меня ты бы и сейчас сидел в нашей дыре с этими, у которых все «говнюки», синие майки-алкоголички и прочее. До сих пор прибирался бы в сраной приемной и швырял кирпичи вверх следующему парню, который кидает дальше.

Он проглотил собственное сердце вместе с немалой порцией темноты.

– Но это я к тебе пришел.

– Когда у тебя собака умерла.

Эти слова больно обожгли.

– Собака. Долго ждала, чтобы спустить?

(Он не думал каламбурить, я уверен.)

– Никогда не думала. Просто вырвалось.